Библиотека сайта  XIII век

ЭТЬЕН ДЕ ЛА БОЭСИ

РАССУЖДЕНИЕ О ДОБРОВОЛЬНОМ РАБСТВЕ

ОТРЫВОК ИЗ ТРАКТАТА ЛА БОЭСИ РАССУЖДЕНИЕ О ДОБРОВОЛЬНОМ РАБСТВЕ (ВАРИАНТ), НАПЕЧАТАННЫЙ ВО ФРАНЦУЗСКОМ ИЗДАНИИ СБОРНИКА “LE REVEILLE-MATIN DES FRANCOIS1

Историограф. Если бы покойный господин Адмирал знал эту басню 2 и вел себя, как эта лисица, то он оказал бы всем нам большую услугу. Но овца, которая, как ты знаешь, умеет только блеять и не умеет, изменив свой голос, выть с волками по-волчьи, не избегает опасности. Однако, что касается этих приспешников тирана 3, то какое средство есть против них?

Эти презренные существа, видя, как сверкают сокровища тирана, которые он выжимает из пота народа и путем грабежа его имущества, смотрят с изумлением на лучи его великолепия и, привлеченные этим блеском, приближаются к нему, не думая о том, что они попадают в пламя, которое не преминет поглотить их.

Точно так же безрассудный сатир 4, как гласят старинные басни, увидев яркий огонь, принесенный Прометеем, нашел его столь прекрасным, что подошел поцеловать его и сгорел.

Так мотылек, желая насладиться ярким, большим удовольствием 5, бросается на пламя свечи, которое кажется ему светлым и блестящим, и испытывает на себе другое его качество — его способность сжигать.

Общеизвестная вещь для тех, кто наблюдает приспешников тирана вблизи, что эти негодяи-попрошайки терпят невероятные тяготы, ибо они вынуждены день и ночь думать только о том, как бы понравиться тирану, и расшибать себе лоб, надрываться и изощряться в придумывании все новых средств, как предавать, убивать, распутничать, грабить и обкрадывать; они вынуждены отказываться от своих вкусов ради вкуса тирана; и, несмотря на все это, они не могут не бояться его больше всего на свете; их глаза [32] должны быть всегда настороже, они принуждены держать всегда ухо востро, чтобы выслеживать, откуда последует удар, чтобы вовремя разоблачить засаду; они должны следить за выражением лиц своих соратников, чтобы суметь разгадать, кто ему изменяет; они должны каждому улыбаться и всех бояться; не иметь никого—ни одного явного врага и ни одного преданного друга, ходить всегда с улыбкой на устах и с пронзенным сердцем, не будучи в состоянии быть веселыми и не осмеливаясь быть печальными.

Политик. Ты описал в двух словах жизнь этих презренных людей. Но, говоря об этом с полным знанием дела и без обиняков, следует признать, что самым счастливым из всех других государств является то, в котором, по выражению Платона, государи-философы или философы управляют государством 6. Большое счастье быть подданным хорошего, повинующегося закону государя, который в свою очередь в качестве гарантии, дабы закон не был нарушен, имеет известное число генеральных штатов и парламентов 7, как это было некогда в нашей Франции и как это существует еще и по сей день у некоторых наших соседей.

Поэтому большое несчастье находиться в порабощении у тирана, вероломного убийцы 8 и у такого же вероломного королевского совета; у тирана, который не блюдет ни веры, ни закона, никакой справедливости, никакого правосудия; для него не существует никакой гуманности, никаких законов, даже тех, которые природа начертала в сердцах самых безнадежных тупиц.

Большое несчастье — говорю я — не только для придворных, но и для всех вообще французов, какой бы веры они ни были и какого бы они ни были положения, находиться под властью самодержца, относительно которого никогда нельзя быть уверенным, что он будет хорош, раз всегда в его власти быть дурным, когда он того захочет. А иметь многих таких повелителей значит быть во сто крат несчастнее.

Но я очень хотел бы узнать, как возможно, что такое огромное число людей, столько деревень, столько городов и областей терпят над собой так долго одного-единственного тирана, не имеющего никаких других средств, кроме тех, которые они ему дают. Он может им вредить только в такой мере, в какой они захотят это переносить; он не мог бы причинить им никакого зла, если бы они не предпочитали лучше терпеть, чем противодействовать ему. Чем больше я думаю об этом, тем сильнее поражаюсь.

Историограф. Уверяю тебя, я удивляюсь не меньше твоего. Но прошу тебя, дорогой мой друг, раз уже я имею возможность тебя послушать на эту тему, расскажи мне об этом поподробнее. Эта тема сейчас весьма своевременна 9, и я знаю, что ты великолепно разбираешься в этом вопросе, как человек нашего века. Начинай, я буду слушать тебя и готов бодрствовать всю ночь.

Политик. Согласен, вот уже немало времени, как я настолько переполнен этими мыслями, что буквально сгораю от желания выложить все то, что я думаю по этому поводу. [33]

Но я заявляю определенно, что не буду говорить об этом в духе гугенотов 10, ибо они говорят об этих делах слишком мягко и слишком раболепно. Я буду говорить пространно, как подлинный и истый француз и как может говорить человек о вещах, подлежащих его суждению, т. е. с точки зрения общечеловеческого здравого смысла, с тем, чтобы все наши католики, наши патриоты и добрые соседи и все остальные французы, с которыми обращаются хуже, чем со скотами, пробудились на этот раз, чтобы услышать о своих бедствиях и чтобы всем сообща решить, как помочь нашей беде.

Говоря по совести, друг мой, это поразительная вещь: видеть, как миллионы людей жалчайшим образом служат, согнув выю под ярмо, не принуждаемые к этому особенно большой силой, но будучи, как кажется, в некотором роде зачарованными и околдованными самым именем одного, могущества которого они не должны бояться, так как он всего один, и качеств которого они не должны любить, ибо он по отношению к ним свиреп и бесчеловечен.

Многие смелые среди нас люди часто подчиняются силе: приходится выжидать, мы не всегда можем быть более сильными. Следовательно, если какой-нибудь народ, побежденный силой оружия в войне, вынужден служить одному человеку (как это было с Афинами при тридцати тиранах) 11, то в этом нет ничего удивительного. В этом случае приходится сожалеть о происшедшем или, вернее, не удивляться и не сожалеть, а стойко нести бремя и стараться уготовить себе в будущем лучшую участь.

Наша природа такова, что обязанности взаимной дружбы отнимают значительную часть нашей жизни. Разумно любить добродетель, уважать высокие подвиги, быть признательным за добро, откуда бы мы его ни получали, и даже отказываться от своих удобств ради славы и выгоды того, кого мы любим, и кто этого заслуживает.

Поэтому, если жители какой-нибудь страны нашли такого выдающегося человека, который обнаружил перед ними на опыте большую проницательность в охране их, большую храбрость в деле защиты их и великую заботу в управлении ими; и если, исходя из этого, они привыкают повиноваться ему и доверяют ему настолько, что предоставляют ему известные преимущества (хотя я со своей стороны сомневаюсь, благоразумно ли снимать его с того места, где он делал добро, и назначать его туда, где он сможет делать зло), — то в этом проявляется благородство тех, которые возвышают его и которые не боятся никакого зла со стороны того, кто до этого делал им только добро.

Но, боже милостивый! Что это такое? Как назовем мы это? Что это за несчастье? Что за напасть, вернее, что за злосчастный порок, когда мы видим, что бесконечное число людей не только повинуются, но служат, не только порабощены, но угнетены тиранией так, что не имеют ничего своего: ни имущества, ни жен, ни детей, ни родителей, ни даже самой жизни, [34] которые принадлежали бы им. И терпят грабежи, распутство, жестокости не от войска или варварской армии, в борьбе против которых следовало бы проливать свою кровь и даже жертвовать жизнью, но от одного человека и не от какого-нибудь Геркулеса или Самсона, но от самого ничтожного человечка, самого трусливого и самого расслабленного из всех; человека, который привык не к пороху сражений, но скорее к песку турниров; человека, который не только не способен управлять другими людьми, но сам находится в рабском услужении у самой ничтожной бабенки.

Скажем ли мы, что те, кто служит такому гнусному тирану, трусы и подлецы?

Если бы двое, трое, четверо не защищались от одного, то это было бы странно, но все-таки возможно, и можно было бы в таком случае с полным правом сказать, что это происходит от недостатка мужества. Но если сто человек, если тысяча людей страдают от одного единственного человека, то не скажем ли мы, что они не хотят, а не то что не решаются напасть на него. и что это не трусость, а скорее пренебрежение и презрение?

Но если мы видим, что не сто и не тысяча людей, а сто областей, тысяча городов, миллионы людей не нападают на того одного, со стороны которого даже наилучшее обращение состоит в том. чтобы превращать людей в своих слуг и рабов, то как назовем мы это?

Трусость ли это?

Во всех пороках по их природе есть некий предел, за который они не могут выходить. Двое, и даже десять человек, могут бояться одного, но если тысяча, если миллионы людей, если тысяча городов не защищаются от одного, то это не трусость, так далеко она не может заходить; так же как и храбрость не может дойти до того, чтобы один человек штурмовал крепость, нападал на армию или завоевывал государство.

Итак, что же это за уродливый порок, который даже не заслуживает названия трусости, для которого нет достаточно гнусного имени, от которого отрекается природа и назвать который отказывается язык?

Пусть поставят на одной стороне пятьдесят тысяч вооруженных людей и столько же на другой; пусть их выстроят в боевой порядок; пусть они сойдутся и начнут биться друг с другом: одни — свободные и борющиеся за свою свободу, другие — за то, чтобы отнять ее у них.

Кто из них, думаете вы, с большей отвагой пойдет в бой? Те ли, которые надеются в награду за свои усилия сохранить свою свободу, или те, которые не могут ожидать иного вознаграждения за нанесенные или принятые на себя удары, кроме порабощения других?

Одни из них всегда имеют перед глазами свое счастливое прошлое и ожидание такого же благоденствия в будущем; они помнят не столько о тех испытаниях, которые им придется вынести в течение того короткого времени, пока длится битва, столько о том, что постоянно придется переносить им, их детям и всему их потомству. [35]

У других же нет ничего, что вдохновляло бы их на борьбу, за исключением совсем незначительного стимула — жажды наживы, стимула, который тотчас рушится при первом же столкновении с опасностью; алчность, как мне кажется, не может быть столь пламенной, чтобы угаснуть лишь вместе с последней каплей крови, вытекающей из их ран.

В столь прославленных сражениях Мильтиада и Фемистокла 12, которые даны были две тысячи лет назад и которые еще и по сей день так свежи в памяти людей, как если бы это было всего вчера; в сражениях, которые были даны во имя блага Греции и в качестве образца для всего мира, как вы думаете, что придало в этих битвах такому небольшому числу людей, какое составляли греки, не силу, а стойкость выдержать натиск такого числа судов, что само море, казалось, было обременено ими, как смогли они нанести поражения такому множеству народов, когда греков было меньше, чем одних лишь только командиров вражеских армии?

Что же это было, как не то, что в эти достославные дни дело шло не столько о борьбе греков с персами, сколько о победе свободы над угнетением, о победе вольности над порабощением.

Изумительные вещи приходится слышать о мужестве, которое рождает свобода в сердцах тех, кто защищает ее.

Но кто поверил бы тому, что ежедневно совершается у нас на глазах, в нашей Франции 13, где один человек угнетает сто тысяч городов, лишая их свободы; кто поверил бы этому, если бы он только слышал, но не видел этого? И если бы это происходило в чужих и отдаленных странах, и он знал бы об этом только понаслышке? Кто не подумал бы, что это скорее всего измышления и выдумки, а не подлинная действительность?

Тем более, что с этим единственным тираном незачем сражаться, его незачем побеждать, ибо он побежден сам по себе, только бы страна не соглашалась на свое порабощение. Не нужно ничего отнимать у него, нужно только ничего не давать ему. Стране не нужно делать никаких усилий для себя, только бы она ничего не делала против себя.

Ведь народ сам позволяет надевать на себя узду, между тем как ему достаточно перестать рабствовать — и вот он уже свободен.

Народ сам отдает себя в рабство, он сам перерезает себе горло; он, имея выбор, быть ли рабом или быть свободным, расстается со свободой и сам надевает себе ярмо на шею. Имея возможность жить под властью хороших законов и под покровительством штатов 14, он хочет жить в обстановке беззакония, угнетения и бесправия, будучи отдан на произвол этого тирана.

Народ сам не только соглашается на свое порабощение, но как бы ищет его. Если бы ему стоило чего-нибудь возвращение своей свободы, я отнюдь не настаивал бы на этом, хотя для человека не должно быть ничего более дорогого, чем восстановить себя в своем естественном праве и, так сказать, из животного стать человеком. [36]

Но я не требую от него такой смелости; я представляю ему — пусть он предпочитает сомнительную безопасность жалчайшего существования слабой надежде на спокойную и счастливую жизнь.

Но если для того, чтобы получить свободу, ему нужно только захотеть ее? Если требуется только простое желание, то неужели найдется в мире народ, который считал бы ее купленной слишком дорогой ценою, раз она может быть приобретена одним только желанием? Неужели найдется народ, который пожалел бы затратить свою волю ради восстановления блага, которое он должен быть готов выкупить ценою своей собственной крови, блага, с утратой которого все честные люди должны считать свою жизнь мучительной, а смерть спасением!

Точно так же как огонь от одной маленькой искры разгорается в большое пламя и все усиливается и готов все ярче гореть, чем больше он находит дров, и наоборот, если даже не лить воды, чтобы потушить его, а просто больше не подкладывать дров, то, не имея больше что пожирать, он пожирает сам себя, теряет всякую силу и тухнет, — так же и тираны, чем больше они грабят, чем больше требуют, чем больше разоряют и уничтожают, чем больше им дают и служат им, тем они становятся сильнее и жаднее к разрушению всего. Тогда как если им ничего не давать, если им не повиноваться, то они без борьбы и сражения оказываются голы и ничтожны, становятся ничем, подобно тому как дерево, корни которого не получают больше влаги и пищи, ссыхается и превращается в сухие и мертвые ветви.

Смельчаки, чтобы приобрести желаемое благо, не боятся опасности, рассудительные не отказываются от усилий. Трусливые и закосневшие в своем зле люди не умеют ни переносить тягот, ни восстанавливать свое благо; они довольствуются тем, что желают его. Добродетель же добиваться его у них отнята их трусостью, между тем как естественное стремление иметь его остается и у них.

Это желание, это стремление свойственно как мудрым, так и глупым, как храбрецам, так и трусам. Все они желают приобрести то, что может сделать их счастливыми и довольными. И только к одному люди, я не могу понять почему, недостаточно стремятся — к свободе.

Между тем свобода — это такое великое и прекрасное благо, что с потерей ее все бедствия приходят чередой, и даже те блага, которые остаются без нее, полностью теряют всякий вкус и всякую сладость, будучи испорчены рабством.

Единственно свободы не хотят люди я, как мне кажется, только потому, что если они действительно пожелали бы ее, то они ее имели бы; люди как бы только потому отказываются сделать это прекрасное приобретение, что оно слишком легко достижимо.

Бедные, несчастные французы! 15 Неразумный народ, нация, упорствующая в своем зле и слепая к своему собственному благу! Вы позволяете отнимать у вас на глазах лучшую и прекраснейшую часть ваших плодов, грабить [37] ваши поля, обкрадывать ваши дома и расхищать из них ваше старинное, отцовское достояние; вы живете так, как будто все это принадлежит не вам и как будто вы почитаете для себя большим счастьем держать как бы внаем выше имущество, ваши семьи и самые ваши жизни.

И все эти бедствия, все это разорение и опустошение исходят не от врагов, но от одного врага, которого вы сами делаете таким могущественным, как он есть, за которого вы бесстрашно идете на войну, за величие которого вы не отказываетесь идти на смерть.

Между тем тот, кто так властвует над вами, имеет только два глаза, две руки, одно тело и ничего такого, чего не имел бы самый простой человек из ваших бесчисленных городов. Преимущество, которое он имеет перед вами, это — только вероломство и предательство 16 и то преимущество, которое вы сами даете ему,— истреблять вас.

Откуда взял бы он столько глаз, чтобы следить за вами, если бы вы сами не давали их ему? Где бы он достал столько рук, чтобы бить вас, если бы он не брал их у вас же? Или откуда взялись бы у него ноги, которыми он попирает ваши города? Чьи они, если не ваши?

Откуда была бы у него власть над вами, если бы вы не давали ее ему? Как бы мог он нападать на вас, если бы вы не были заодно с ним? Что бы он мог сделать вам, если бы вы не были укрывателями того вора, который вас грабит, сообщниками того убийцы, который убивает вас, если бы вы не были изменниками по отношению к себе самим?

Вы сеете для того, чтобы он уничтожал ваши посевы; вы обставляете и наполняете ваши дома для его грабежей и краж, вы растите ваших дочерей для удовлетворения его похоти; вы воспитываете ваших сыновей с тем, чтобы он, — и это лучшее, что он может им сделать, — вел их на свои войны, гнал их на бойню, чтобы он делал их слугами своей алчности, исполнителями своих мщений и палачами веры ваших сограждан 17. Вы надрываетесь в труде, чтобы он мог нежиться в удовольствиях и утопать в своих грязных и мерзких наслаждениях. Вы подрываете свои силы для того, чтобы сделать его сильнее и чтобы он мог еще крепче держать вас в узде.

И от всех этих бедствий, которых не стали бы терпеть даже и животные. вы можете избавиться, если только вы не то что попытаетесь освободиться, но только пожелаете сделать это.

Решитесь не служить ему более — и вот вы уже свободны. Я не требую от вас, чтобы вы нападали .на него и бились с ним, перестаньте только поддерживать его, и вы увидите, что он, как огромный колосс, из-под которого вынули основание, рухнет под собственной тяжестью и разобьется вдребезги.


Комментарии

1 Отрывок, напечатанный во французском издании “Le Reueille-Malin des Francois”. Спустя полгода после избиения гугенотов в Варфоломеевскую ночь одновременно вышли в свет два боевых политических памфлета, являвшихся ответом на эти события. Один — на латинском языке под названием: “Dialogus quo multa exponuntur quae Lutheranis et Hugonotis Gallis acciderunt. Nonnulla item scitu digna et salutaria consilia adjecta sunt”. Oragniae excudebat Adamus de Monte, 1573; другой — на французском языке под названием: “Dialogue auquel sont traitees plusieurs choses advenues aux Lutheriens et Huguenots de la France, ensemble certains points et avis necessaires d'etre scus et suivis”. Basle, 1573; в конце последнего отмечено было: “Закончен печатанием на двенадцатый день второго полугодия после предательства” (имеется в виду Варфоломеевская резня). Таков был первый вариант противоправительственного сборника “Le Reveille-Matin des Francois”.

В следующем, 1574 г. были изданы на латинском языке два диалога: “Dialogi ab Euseblo Philadelpho Cosmopolita in Gallorum et caeterarum nationum gratiam compositi, quorum primus ab ipso auctore recognitus et auctus, alter vero in lucem nunc primum ed.tus fuit”. Edinburgi, ex. typographia Jacobi Jamaei, 1574, — составившие содержание латинского издания сборника “Le Reveille-Matin des Francois”. В конце второго из этих диалогов — “Dialogus secundus, ab Eusebio Philadelpho Cosmopolita in Gallorum et vicinarum gentium...” было напечатано довольно большое извлечение из “Рассуждения о добровольном рабстве”, без всяких указании на то, что это отрывок из другого произведения, и без всякого упоминания имени Ла Боэси. В таком виде впервые была опубликована часть рукописи Ла Боэси.

Извлечение из “Рассуждения о добровольном рабстве” занимает страницы 128—134 второго диалога. Этот отрывок отличался от текста Ла Боэси весьма незначительными изменениями. Самыми существенными из них были следующие. В абзаце, начинающемся словами: “Но кто, кроме очевидца, поверил бы когда-либо в то, что ежедневно совершается на наших глазах”, было вставлено: “в нашей Франко-Галлии” с целью создать впечатление, что дело идет о положении во Франции в разгар так называемых религиозных войн (термин “Франко-Галлия” для обозначения Франции был широко распространен во французской публицистике второй половины XVI в., особенно после выхода в 1573 г. известного памфлета Франсуа Отмана “Франко-Галлия”). С этой же целью в другом абзаце, где у Ла Боэси говорится: “Народы, закосневшие в своем зле и слепые к своему благу”, вместо этих слов было вставлено: “О нация, упрямо идущая к своей гибели”. Что же представлял собой сборник “Le Reveille-Matin des Francois”?

Это было одно из первых произведений обширнейшей и часто блестящей литературы политических памфлетов, возникшей в ответ на Варфоломеевскую резню. В этом боевом политическом произведении разоблачалась полная негодность короля Карла IX и всего королевского дома и перечислялись их крупнейшие злодеяния; заканчивалось оно призывом к борьбе с правящей династией всеми средствами, вплоть до убийства вероломного короля-убийцы, учинившего Варфоломеевскую резню, превратившегося в тирана.

Приводимый отрывок так же как и напечатанный в латинском издании того же сборника, вставлен в конец второго диалога. Литературное обрамление диалога таково. Участниками его являются Историограф, служитель истины, олицетворяющий беспристрастие историка, и Политик, умеренный католик, человек с большим политическим опытом, весьма осведомленный во всем, что происходит в ближайшем окружении короля, знающий о важнейших политических интригах и тайных замыслах. Оба они (обращенные в конце первого диалога в протестантизм) возвращаются из поездки по Европе и случайно сталкиваются в гостинице. В завязавшейся беседе друзья спешат поделиться всем, что им пришлось увидеть в посещенных ими странах. Целью их поездки было добиться помощи иностранных протестантских государей. Среди прочих политических тем всплывает разговор о приближенных короля, о приспешниках тирана. Так, не без известного искусства, в ткань чужого произведения вплетается отрывок из “Рассуждения о добровольном рабстве”.

Перевод сделан с экземпляра, хранящегося в Ленинграде, в Государственной Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина.

2 Если бы покойный господин Адмирал знал эту басню. Имеется в виду адмирал Гаспар Колиньи (1519—1572), один из виднейших вождей гугенотов, убитый в Варфоломеевскую ночь. Относительно басни “Больной лев и лисица” см. прим. 60 на стр. 136.

3 что касается этих приспешников тирана. С этих слов начинается отрывок из “Рассуждения о добровольном рабстве” со многими отступлениями от основного текста.

4 Точно так же безрассудный сатир. См. прим. 61 на стр. 136.

5 Так мотылек, желая насладиться ярким большим удовольствием. См. прим. 62 на стр. 136.

6 ...самым счастливым из... государств является то, в котором, по выражению Платона, государи-философы или философы управляют государством. Имеется в виду то идеальное государство, которое нарисовал Платон в своей утопии “Политейя”, или “Государство”, и во главе которого стояли философы. Им вверяется управление страной, так как только они, с точки зрения Платона, обладают разумом, способным подняться до истинного знания. Весь этот абзац представляет собой вставку.

7 Большое счастье быть подданным хорошего государя... который в качестве гарантии... имеет известное число генеральных штатов и парламентов. Развитие абсолютной монархии во Франции в XVI в. сопровождалось упадком роли генеральных штатов, которые короли почти перестали созывать, и всяческими ущемлениями парламентов, являвшихся некоторым препятствием для всевластия короля. Поэтому все социальные элементы, недовольные ростом королевского абсолютизма, выставляли на своем знамени требование — восстановления деятельности генеральных штатов и расширения полномочий парламентов, призванных служить защитой и гарантией против королевского самовластия.

8 Поэтому большое несчастье находиться в порабощении у тирана, вероломного убийцы. Chasseur desloyal — вероломным убийцей называли Карла IX гугеноты со времени Варфоломеевской резни. Этот абзац также вставлен автором сборника.

9 Эта тема сейчас весьма своевременна. Тема о прерогативах королевской власти, о ее перерождении в тиранию, о народе и о правах и взаимных обязанностях короля и народа — была злободневнейшим вопросом, не сходившим со страниц французской публицистики второй половины XVI в.

10 ...не буду говорить об этом в духе гугенотов. Столь решительное отмежевание от гугенотов было политической маскировкой с целью отвести подозрения в гугенотских убеждениях автора памфлета. Оно должно было также — как это видно из дальнейшего текста —способствовать налаживанию единого фронта всех оппозиционных элементов, “чтобы всем сообща решить, как помочь... беде”, см. стр. 33.

11 (как это было с Афинами при тридцати тиранах). См. прим. 2 на стр. 124.

12 В столь прославленных сражениях Мильтиада и Фемистокла. См. прим. 3 на стр. 124—125.

13 ...нашей Франции. Эти слова вставлены, чтобы создать впечатление будто все предыдущее рассуждение написано применительно к политической обстановке во Франции периода Варфоломеевской резни.

14 Имея возможность жить под властью хороших законов и под покровительством штатов. Вся эта фраза вставлена и представляет собой идеализацию старых политических порядков Франции в духе гугенотских программ.

15 Бедные, несчастные французы! У Ла Боэси: “Бедные, несчастные и неразумные народы”.

16 Преимущество, которое он имеет перед вами, это — только вероломство и предательство. Этих слов у Ла Боэси нет. У него сказано: “за исключением лишь того преимущества, которое вы сами ему предоставляете, — истреблять вас” ср. стр. 10.

17 ...палачами веры ваших сограждан. Имеются в виду преследования гугенотов. Этих слов у Ла Боэси нет.

(пер. Ф. А. Коган-Бернштейн)
Текст воспроизведен по изданиям: Этьен де ла Боэси. Рассуждение о добровольном рабстве. М. АН СССР. 1962

© текст - Коган-Бернштейн Ф. А. 1962
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Засорин А. И. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001 
© АН СССР 1962